Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем. Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем... Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп! В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок... Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали. Гляжу — пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап у ворот на ворота глядел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал, и гриву заплёл. Седовласый старик что-то долго возился с засовом — И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушёл.
И огромный этап не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, — оглушило малиновым звоном! Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
И апостол-старик — он над стражей кричал-комиссарил — Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять... Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил — И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Пётр-старик — он апостол, а я остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок... Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, Ну а я уж для них наворую бессемечных яблок... Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах, А тем временем я снова поднял лошадок в галоп. Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок — И за это меня застрелили без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, Кони — головы вверх, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!