"- Я думала, ты бросил. - Я бросил, - говорит он, придерживая уголком губ сигарету, и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, - но, как видишь, нам удалось остаться близкими друзьями. Когда она ехала в этот город, она торжественно зареклась с ним встречаться. Она говорила себе об этом на вокзале, в гостинице, в маникюрном салоне, в книжном магазине и на каждой из центральных улиц. Она шла и хвалила себя. "Я подросла. Мне больших трудов стоило мое чертово душевное равновесие. Я не хочу проблем, и у меня не будет проблем. Он не напишет мне, потому что не знает, что я здесь; а если узнает и напишет, я что-нибудь придумаю. Это не очень сложно, была даже такая социальная реклама. Протягивали рюмку, и решительная рука ее останавливала. У меня нет зависимости. Я свободна". - У тебя перепуганный вид, детка. - Не льсти себе. За "детку" убивать надо, конечно. - Ну нет, мало ли, из-за чего он может быть у тебя перепуганный. И губы синие тоже мало ли, отчего. Может, ты шла сюда решительная, а пришла и вдруг поняла, что все еще любишь меня. Тут ничего от меня не зависит, детка. - Ах ты свинья. Да, пришла, обнаружила спесивого дурака на месте своего мальчика, и теперь испытываю ужас. Леденящий. Ну? И они смеются. И дальше они в основном смеются - "Я тут купил недавно Альфа Ромео, хотел показать тебе ее, но неожиданно пропил" - "я своих проиграла - мужа-нефтяника и дачу в Барвихе" - "в покер?" - "в ладушки", - "а дети?" - "дети пытаются проиграть меня"; он ей показывает свою кошку в телефоне, ту самую, которой они когда-то вместе колтуны выстригали, показывает маму, лучшего друга Дарта, она радуется, что он не пропил и его тоже, он парирует, что пытался неоднократно, но Дарт - это как божий дар, захочешь, а не пропьешь. - Я соскучился, - говорит он, как всегда, неожиданно, и она едва не забывает выдохнуть. И тут ей хочется рассказать правду, всю эту чертову тонну правды, которую она везла сюда в купе, зачем-то, зная, что она все равно никому не пригодится; о том, как она разговаривает с ним мысленно каждый раз, когда зависает над винной картой в ресторане, над кронштейном в магазине одежды; о том, как она целыми вечерами придумывает шутки, чтобы уделать его при случае, зная, что случая не представится; о том, что когда у нее спрашивают какие-нибудь родственники друзей, на свадьбах или больших семейных праздниках - а вы замужем? - она кивает и улыбается, - а кто он? - он драматург, - всегда имея в виду его, конечно; о том, какой был у него чудесный голос в двадцать семь лет, даже когда он пел пьяный у нее под окнами, фальшивя и сбиваясь на хохот; о том, как бессмысленно все это, как невосстановимо, можно сейчас поймать такси и поехать к нему, и там еще выпить и пошутить о том, что вот, это моя книжка тут у тебя стоит, знаешь, сколько ты задолжал, я тебе читательский аннулирую, оо, как же так, не трогай мой читательский, это все, что мне осталось на старости лет - и даже заняться любовью, умирая от неловкости и смущения, он разжился брюшком, она тоже не делается с годами прекрасней, и что-то почувствовать даже, вот, память тела, мы здорово подходили друг другу, не правда ли - и уехать наутро, всем подряд сладким пытаясь зажевать горький привкус нелепости и разочарования, - но не надо, не стоит. Она понижает голос и придвигается совсем близко к столику. - Не вижу в этом ничего сверхъестественного. По кому же еще. Они расходятся у перекрестка, он растроган, сердечен, обнимает ее крепко и не хочет отпускать. Потом вспоминает о чем-то, роется в кейсе, извлекает книжку и протягивает ей. - Тут одни прохвосты издали сборник моих пьес. Там есть одна про тебя. - Не лги, там должно быть добрых три про меня. - Я не буду подписывать, можно? - Нет уж, подпиши. Так ее труднее будет пропить. В гостинице она раскроет книгу и прочтет: "Я утратил всю власть над тобой, но надеюсь, что при мне осталось по крайней мере обаяние. Был счастлив тебе сегодня. Даже нет, просто. Был счастлив тебе. Твой Т."