В Чокурдахе фарватер петляет, как вор, как бухгалтер сгоревшего цирка. Я в буфете за рупь оторву помидор на красивой реке Индигирка. И сосед по застолью, рифмуя на "мать", в возбужденье от постного супа, расположит к себе и обяжет внимать, привирая случайно и скупо.
Обрисует, насколько ему не везло и теперь в биографии - дырка, из которой сочится тягучее зло, и зовется оно "Индигирка", где катал он из нор дорогую руду, задыхаясь от боли по воле, и как топили его уркаганы в порту, где стоят утюги на приколе.
А в конце, перед тем, как наладиться в путь, чтобы там раствориться навеки, он попросит червонец, бия себя в грудь, обещая прислать из Певека. Мы не станем ломаться до третьих звонков, - разлетимся, скользя по эпохе, словно два метеора - на веки веков (сторговавшись, однако, на трехе).
Прошивает пороша кулису костра. Вот и осень - зола сантиментов. Все кончается в мире, и даже пора нескончаемых аплодисментов. Отзвенели моторы далеких машин, отворились забытые двери. И в полночной тиши, во столичной глуши мне отчаянно хочется верить,
что даруют года возвратиться туда, где зимою зима, а не плесень, а в порту Чокурдах на скуластых бортах адреса моих будущих песен.