высоко, высоко сиди, далеко гляди, лги себе о том, что ждет тебя впереди, слушай, как у города гравий под шинами стариковским кашлем ворочается в груди. ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге, отплевываясь, грубя, ветер курит твою сигарету быстрей тебя – жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав, смахивает пепел тебе в рукав, -
здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту, город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту, а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту, добивает пленки, сгребает битое после пьянки, отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки, остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки; россиянки в курточках передергивают плечами на холодке, и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке, как цвет чая со дна расходится в кипятке.
не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи, посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи, для того и придуманы верхние этажи;
чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы, белые перила вдоль палубы, голуби, алиби – больше никого не люби, моя девочка, не люби, шейни шауи твалеби, let it be.
город убирает столы, бреет бурые скулы, обнажает черные фистулы, систолы, диастолы бьются в ребра оград, как волны, шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы, пятки босые выпростали, звезды ли или кто-то на нас действительно смотрит издали, «вот же бездари, - ухмыляется, - остопездолы».
что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела, а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила, почему-то всех победила и все смогла – город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла, и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла, старая пластинка, а ты игла, - засыпает москва, стали синими дали, ставь бокал, щелчком вышибай окурок, задувай четыре свои свечи, всех судили полгода, и всех оправдали, дорогие мои москвичи, - и вот тут ко рту приставляют трубы давно почившие трубачи.