то, что заставляет покрыться патиной бронзу, медь, серебро, амальгаму зеркала потемнеть, от чего у фасадов белых черны подглазья, - обнимает тебя в венеции, как свою. смерть страшна и безлика только в моем краю. здесь она догаресса разнообразья.
всюду ей почёт, всюду она, праздничная, течёт, восхищенных зевак она тысячами влечёт, утверждая блеск, что был у нее украден. объедая сваи, кирпич и камень, и всякий гвоздь, она держит в руке венецию будто гроздь золотых виноградин
и дома стоят вдоль канала в одну черту, как неровные зубы в щербатом рту старого пропойцы, а мы, как слово веселой брани, проплываем вдоль оголенной десны, щеки, молодые жадные самозванцы, временщики, объективом к открытой ране
вся эта подробная прелесть, к которой глаз не привык, вся эта старинная нежность, парализующая живых, вся безмятежность тихая сан-микеле - лишь о том, что ты не закончишься сразу весь, что тебя по чуть-чуть убывает сейчас и здесь, как и мостовой, и вообще истории, еле-еле.
приезжай весной, бери карандаш с мягким грифелем и тетрадь и садись на набережной пить кофе и умирать, слушать, как внутри потолочные балки трещат, ветшая, распадаться на битый мрамор, труху и мел, наблюдать, как вода отнимает ласково, что имел: изумрудная, слабая, небольшая.