Или, к примеру, стоял какой-нибудь поздний август, и вы выпивали на каждого граммов двести: Костя, Оленька, Бритиш, и вы вдвоем. Если он играл, к примеру, на тринадцатом этаже, то было слышно уже в подъезде, причем, не в его даже, а в твоем. Что-то есть в этих мальчиках с хриплыми голосами, дрянными басами да глянцевитыми волосами - такие приходят сами, уходят сами, в промежутке делаются твоей самой большой любовью за всю историю наблюдений. Лето, как муравей, по миллиметру сдает границы своих владений. А он, значит, так жизнерадостен и рисков, что каждый, кто не увидит, сразу благоговеет, режет медиаторы из своих недействительных пропусков и губы всегда лиловые от портвейна. Излучение от вас такое - любой монитор рябит, прохожий губу кусает, рукавчики теребит - молодой Ник Кейв, юный распиздяйский Санта-Клаус - знать, судьба позвала нас, судьба свела нас, как хороший диджей бит в бит. И поете вы словно дикторы внеземных теленовостей, которые земляне слушают, рты разинув. Когда осенью он исчезнет, ты станешь сквотом - полно гостей и совсем никаких хозяев... И пройдет пять лет, ты войдешь в свой зенит едва - голос все тот же, но вот как-то уже не тянет - у тебя ротвейлер и муж-нефтяник, у него - бодрящаяся вдова. Тебе нужно плитку под старину и всю кухню в тон, разговор было завязался, но тут же замер: "Есть у вас какой-нибудь дизайнер?" И приедет, понятно, он. Ну ты посидишь перед ним, покуришь, как мел бела. Вся та же хриплость, резкость и бронебойность. Он нарисует тебе макет и предложит бонус, скажет: "Ну ты красавица. Бог берет на слабо нас" Никаких больше игр в разбойников и разбойниц. Ну проводишь его до лифта. До подъезда. До угла. У нефтяника кухня так и останется, как была.