И тот кто клялся ей что прикроет, оставляет её одну
Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра, Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей Бармену за стойкой, что ей пора, И, как правило, остающейся до утра.
Её еле хватило на всю чудовищную длину Этой четверти; жаль, уже не исправить троек. Каждый день кто-то прилепляет к ее окну Мир, похожий на старый выцветший полароид С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет, Оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт, Что перестает ощущать отчаянье или голод, Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд, Звук, с которым срывается в небо голубь, Гул, с которым садится во Внукове самолёт. Вещи, для которых все еще нет глаголов.
Мама просит меня возвращаться домой до двух. Я возвращаюсь после седьмого виски. В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух, Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий, И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух С яростного русского на английский.
Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос, Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный. В этом городе устаешь и от летних гроз, - Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной. Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный, Обстоятельный, предрассветный хмельной невроз...