Твой голос бесполезно вспоминать. Да и вообще, ну, что такое голос? Другое дело зеркало, кровать – пускай одно, наверно раскололось, а ложе сгнило – это всё равно, они своё нам честно отслужили. Но голос, голос крепче, чем вино и время. Ввинчиваясь в жилы, скребёт внутри и переходит в кровь, и если ты любил, то лёгкий шёпот её пронизывает скрозь, вдруг заставляя перейти на шёпот сердцебиенье. Не сойти с ума не можешь, невозможно и не хочешь. И тянется молчальница – зима с её пустым и белым многоточьем. И некому нарушить тишину. И понимаешь, это длиться вечность. Кому поставить тишину в вину? Найти бы и к стене его! Картечью! Но некого, да и картечи нет. Течь мыслей переводит взгляд на небо, но бьётся в потолок, и точно свет от люстры разбегается по пледу, по стенам, по полу, столу, ползёт в окно и пропадает в шуме дождя, прилипшего к стеклу, луны, скользящей по невнятной сумме вещей и, – исчезает в никуда. Вот там и проступают очертанья сначала силуэта, а когда уже не контролируешь сознанье, вдруг видишь, нет, точней, воссоздаёшь тот образ, что давно с оригиналом – ведь столько тысяч зим прошло – не схож, но помнишь всё и даже больше малость. И даже то, на что не обращал своё внимание: ладони, жест случайный… всё помнишь. Всё. И лишь не отвеча- ет голос, тянется молчанье. И как его из недр тех извлечь? Чем побудить к движению, нарушить границы времени и сжечь пространство, что бы слышать, слушать, слушать.
Отчаявшись и проживя ещё одно столетие, две жизни – вдруг услышишь: «О, как с тобою было хорошо. Надеюсь, ты об этом мне напишешь».