Холодно, сыро, темно и ветрено… То, что я жив, говорю уверенно, но оставляю на всякий случай в голосе ноту для отступления. Нет, не терзают меня сомнения, что-то другое, другое мучает. Сам себя спрашиваю: не лучше ли ухнуть в запой – пропади всё пропадом! – Пить, улыбаться, а ночью шёпотом – шёпотом! – чтоб не проснулась совесть, имя твоё повторять. Я скроюсь в чаще, в глуши от себя, от нежности рук твоих, сердца. Оставлю в вечности прошлое, сяду у бесконечности моря и на волну настроюсь.
Холодно, сыро, темно и ветрено… Чувствую, что навсегда потерянно многое, если не всё, но главного – ради чего это всё до савана длиться – не знаю. Сижу вот и думаю. Мысли, как тучи, ползут угрюмые, низкие, рваные в разные стороны; ни новизною своею, ни формами не поражая. Пытаюсь выудить, ну, хоть какую-нибудь в оправдание крика, молчания, существования. Тридцать! – не рано ли делаю выводы? Рано, но: «холодно, сыро и ветрено…» Как и положено смерть входит медленно не известив прежде ни телеграммою, ни извещеньем, что нашим стараниям - время! Дистанция кое-как пройдена. Что остаётся? Из детства смородины куст, и огромные белые яблони, вкус их. Потом - (жизнь уходит этапами) – всё стало маленьким. Прежде знакомое чуждым, а прежними лишь насекомые, да неизменными запахи. Облако съехало с горки и брюхо запачкало. Может быть это ничто и не значило б, но ведь и нас повлекут то же волоком.
«Холодно, сыро…» - это всё временно. Завтра уже обещают умеренный ветер и может грядёт потепление наших с тобой отношений. Давление сто на сто семьдесят, то есть повышенно. Сердце стучит учащённо умышленно. И лучше так! Аритмия – гарантия, что я увижу, как солнце на западе лавой течёт в берегах небосклона. И не видать серой лодки Харона. Владимир Холодно, сыро, темно и ветрено… То, что я жив, говорю уверенно, но оставляю на всякий случай в голосе ноту для отступления. Нет, не терзают меня сомнения, что-то другое, другое мучает. Сам себя спрашиваю: не лучше ли ухнуть в запой – пропади всё пропадом! – Пить, улыбаться, а ночью шёпотом – шёпотом! – чтоб не проснулась совесть, имя твоё повторять. Я скроюсь в чаще, в глуши от себя, от нежности рук твоих, сердца. Оставлю в вечности прошлое, сяду у бесконечности моря и на волну настроюсь.
Холодно, сыро, темно и ветрено… Чувствую, что навсегда потерянно многое, если не всё, но главного – ради чего это всё до савана длиться – не знаю. Сижу вот и думаю. Мысли, как тучи, ползут угрюмые, низкие, рваные в разные стороны; ни новизною своею, ни формами не поражая. Пытаюсь выудить, ну, хоть какую-нибудь в оправдание крика, молчания, существования. Тридцать! – не рано ли делаю выводы? Рано, но: «холодно, сыро и ветрено…» Как и положено смерть входит медленно не известив прежде ни телеграммою, ни извещеньем, что нашим стараниям - время! Дистанция кое-как пройдена. Что остаётся? Из детства смородины куст, и огромные белые яблони, вкус их. Потом - (жизнь уходит этапами) – всё стало маленьким. Прежде знакомое чуждым, а прежними лишь насекомые, да неизменными запахи. Облако съехало с горки и брюхо запачкало. Может быть это ничто и не значило б, но ведь и нас повлекут то же волоком.
«Холодно, сыро…» - это всё временно. Завтра уже обещают умеренный ветер и может грядёт потепление наших с тобой отношений. Давление сто на сто семьдесят, то есть повышенно. Сердце стучит учащённо умышленно. И лучше так! Аритмия – гарантия, что я увижу, как солнце на западе лавой течёт в берегах небосклона. И не видать серой лодки Харона.