Неужели из мира с концами ушло искусство Гравировки по жести: сраженья, заводы, сады; Хлеборобы и девы, в глазах у которых пусто, но в ногах, но в грудях — мегатонны мясной красоты;
Сталевар увлечённо тычет в огонь кочергой; Аспирант глядит в перфоленту с неясной тоской.
Иногда я прикидываю, как это — жить в рабочем поселке, Оформиться художником-оформителем в местном клубе, Из фольги и картона хендкрафтить цепь на фанерном дубе И плакаты к индийским фильмам, И фонари для ёлки, —
То есть быть, получается, светочем и богемой (какая уж есть). Умеренно выпивать. Кернить послушную жесть.
При этом, заметь, никакой за это награды: Ты принёс к алтарю Культуры половину себя (Субпродукты, рёбрышки, шейку), А Культуре это не надо.
Пусть Культуре не надо — но в жестяных городах, жирных пастбищах, строгих лабораториях, тучных стадах Перезрела уже благодарность к создателю этих мест — И они собирают Совет октябрьской ночью Из доярок и астрономов, моряков, чабанов и рабочих, и художнику посылают красну девицу, хлопкоробицу, победительницу состязанья невест.
В полуночной столовой с неспящим художником гостья, она же посланница, из настенного украшения выламывается, вырывается.
Желает железная женщина художника сжать в объятьях, Стягивает через голову жестяное тугое платье,
Но при этом, естественно, веером разлетаются клёпки, И четыре из них застывают в его черепной коробке.
И когда обитатели стенки разглядели в столовской мгле, Что создатель лежит убитый,
То случился торжественный траур по всей жестяной земле, и в небе, и на орбитах!
И колосья вплетались в бедовую голову, волосы стали проволокой, И колёса броневика скользили, и гроб металлический волоком Подтащили к обрыву, где шли пароходы, крича человеческим голосом. И нельзя было разобрать, где ленты, где гроб, где венки, где волосы.
А потом над артистом играл отбой самый правильный пионер.