Босиком прожигая жизнь на московском краю земли, Понимаю, что я не Бруно, но какого хрена сожгли, Даже если этот огонь очищает всё, кроме мышцы счастья? Мир окутал нас, как сашими – соевый сок. Я смотрю на твои запястья. Мир окутал нас. Я в который раз любуюсь твоей улыбкой. Я хочу запомнить лицо. Мир – кольцо. Мы ободраны словно липки. Я в который раз храбрюсь, понимая, что мы посеем, Набираю воздуха в грудь и вхожу в бассейн Моисеем. Подо мной вода, в ней плывут бычки и молекулы вечной жизни, Ни одно ядро не пошевелится, пока нейтрон на горе не свистнет. Второй год подряд мне нечего сказать, кроме того, что я нем как рыба, И в моих мозгах больше фосфора, чем сумела представить ты бы. По пиджачной струе воды я спускаюсь в рукав форелью На колени к тебе. Чешуя моя пахнет теперь акварелью, И теперь можно меня почистить или раздеть до морковки. Нарисуй меня так, чтобы я плыл в ухе и висел в Третьяковке. Если все мы корм по Гамлету, то хотелось бы краем глаза Поглядеть на повара. Ночь закалывает ягнёнка, и отливают стразы На сосках луны. В животе серебрится бриз. Рыбак достаёт нунчаки, У плотвы и окуня сломаны ребра в драке, В нижней губе шальной крючок и под жабрами гематома, И икра на дне бархатным языком щёлкает и вопрошает «кто мы». Ты целуешь меня. По радио передают погоду. Я стою на твоём берегу и смотрю, как отходят воды. Потому что сердечная мышца на ощупь – войлок, Опущенный Зевс в прикиде быка жует винегрет у стойла, Понимая затылочной долей, что легче украсть Европу, Чем украсть тебя или на рублёвке ждать автостопа. Но мы идём с тобой как библейские экстрасенсы по водной глади, Я с распятием Высоцкого, ты с иконкой Марины Влади, На нас смотрят взрослые, дети и даже звери, Ты смеёшься и что-то мне шепчешь в январский череп. Из чилл-аута в сени выносят святых. И чем дальше, тем невыносимей Это чувство. В нём что-то есть от любви, и что-то от Хиросимы. Серебристая ветошь дорожки пробита локтём и укутана солнечной ватой, Я плыву второй километр и пытаюсь понять, в чём мы виноваты. Я обгоняю мастера спорта и не понимаю – за что эти муки – Нажимая на кнопки искусства, приводить в движение рычаги науки. И виною всему гормон – вон он, сука, ползёт к аноду, Это не сон, это химия нашей жизни теребит небесные своды. Я замороченный русский лесник, и в друзьях у меня барсуки да жабы, Ты красивая добрая мать. И дети твои, повзрослев, уйдут в прорабы Или в цезари, но не дай Бог им уйти в эзопы. На бульон бассейновых вод с неба падает лист укропа. Парк культуры небрит. Жизнь горит. Мир взъерошен, как чёлка чёрта. Фауст ищет патрон, в глазах у него переменный ток и во рту реторта. Что набросать не успеет зима, то потом дорисует морфий. Я люблю тебя, жизнь, и ещё эту девочку в красном гольфе. От меня до тебя – тыща лет, как от суржика до иврита, Я построю свою Time Machine, чтоб увидеть тебя в роли мадонны Литты, И как розовым поплавком твоя грудь ныряет в мою ладонь, Кто хорошо искал Прометея, тот давно получил огонь. Я хочу увидеть, как ты соблазняешь Лондон средних веков, Или древний Константинополь. Я хочу увидеть запах твоих духов, Дым твоего костра между ног. Благодарной спичкой Ощущаю себя, и сгоревшую серу прячу на нычку. Пусть потомки утрут слюну. Что мне рассказать о тебе им? Как ты была маленькой пчёлкой, а я жуком-скарабеем, Ты приносила мне мёд во рту и просила бросить курить, Я сэмплировал жизнь как песню, и мне было о чём говорить С тобою. Над нами дмитровский сквер, херсонский кабак, вифлеемский дом. Город больше скажет о человеке, чем человек о нём. Только лень да весёлый склероз как в печи заслонка. Да, и чуть не забыл, - мы же оба хотели ребёнка.