Я бродил по берету грязной консервной свалки. и уселся в огромной тени паровоза “Сазерн Пасифик". и глядел на закат над коробками вверх по горам, и плакал. Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой балке, друг, и мы. серые и печальные, одинаково размышляли о собственных душах в окружении узловатых железных корней машин. Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце садилось на последние пики над Фриско, в этих водах ни рыбы, в горах - ни отшельника. только мы. красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки, сидели усталые, со своими мыслями - Посмотри на Подсолнух, сказал мне Джек,— на фоне заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как человек, возвышаясь из кучи старинных опилок — я приподнялся, зачарованный,- этобыл мой первый Подсолнух, память о Блейке — мои прозрения - Гарлем и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг ‘Сандвичей Джоза Гризи", трупики детских колясок.
черные стертые шины забытые, без рисунка, стихи на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все стальные, но не нержавеющие,— и лишь эта липкая грязь и бритвенно острые артефакты отходят в прошлое — серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся, унылый и пыльный, и в глазу его копоть и смог, и дым допотопных локомотивов - венчик с поблекшими лепестками, погнутыми и щербатыми, как изуродован паи корона, большое лицо, кое-где повыпали семечки. скоро ом станет беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут в его полосах, как засохшая паутина, листья торчат из стебля, как руки, жесты из корня в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей мертвая муха в ухе. Неснятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как тогда я любил тебя! Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти и человеческих паровозов.
вся пелена пыли па грязной коже железной дороги, этот смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая сажей рука или фаллос, или протуберанец искусственной — хуже, чем грязь - промышленной современной — всей этой цивилизации, запятнавшей твою сумасшедшую золотую корону — и эти туманные мысли о смерти, и пыльные беэлюбые глаза, и концы, и увядшие корни внизу, в домашней куче леска и опилок, резиновые доллары, шкура машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые консервные банки со ржавыми языками набок — что еще мне сказать? — импотентский огрызок сигары, задранные ноги тачек. молочные груди автомобиля. потертая задница кресла и сфинктер динамо — вес это срослось и мумифицировалось вокруг твоих корней. — и ты стоишь прело мною в закате, и сколько величья в твоих очертаньях!
О совершенная красота Подсолнуха! Совершенное счастье бытия Подсолнуха! Ласковый глаз природы, нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся, живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой ветерок ежемесячного восхода! Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги и свою цветочную душу? Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты бессильный и грязный старый локомотив, призрак локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего американского паровоза? Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был Подсолнухом! А ты, Паровоз, и ты есть паровоз. не забудь же! И взяв скелет Подсолнуха, я водрузил его рядом с собою, как скипетр.
и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для всех, кто желал бы слушать - Мы не грязная наша кожа, мы не страшные пыльные, безобразные паровозы, все мы душою прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены семенами, и наши голые волосатые тела при закате превращаются в сумасшедшие тени подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно наблюдают ваши глаза в тени безумного кладбища паровозов над грязной рекой при свете заката над Фриско.