* * * Вечер. Душная вечность. В тревоге привстаёт и склоняется стол — посмотреть, кто связал ему ноги, кто втянул его в этот простой, кто набил его чрево бумагой, шелухою тетрадной и тягой к человеку, шуршащим \"молчи\" (хоть мычи!) — как зарок, замыканье тишины между всплесками строк.
Ночь в мозгу словно вспышка. И слышно, как за окнами мир населён, как завёрнут в него, запелён человек — привнесён и привит бессловесною веткой к древесной жизни мира, то тропкой кривит, то прямеет дорогой, растрескан всей землей и всем голосом влит, вписан в штиль — в стих реки, зарифмован парой связанных лодок... Теки, мысль, вдоль берега, — ловок и лёгок твой рассказ, твой расплеск, твой изгиб!
Левый берег — охрип под приливом. Правый плещет — всё ближе! — строкой. Всё сойдётся, сроднится в болтливом, переменном теченьи, с рукой
изогнётся, запомнится в тело, — там, где память пройти не сумела, там, где вольно себя описать, описа́ться невольно и скоро, от руки от реки набросать:
вороника... вороночка... вора... уворованный смысл... Бог скучал и свой голос — на обжиг — в очаг, в топку рта человечьего, вбросил. Всё, плывущее миром людей, всё, забитое всплесками вёсел, — ил ночей, повседневности глина, неурядиц тягучая тина — всё в тебе — обжигай и владей!
.
И склоняюсь над кожей своей и бумагой молчу и по краю наступившей под сердце весны тьмой затылка наверх пробираюсь в снеговые стихийные сны