Говард Кнолл красавец, и это свойство его с младенчества отличает. Его только завистник не признает, только безнадежный не замечает. В Говарде всякий души не чает, Он любую денежку выручает И любую девушку приручает – И поэтому Говард всегда скучает.
Старший Кнолл адвокат, он сухой и желтый, что твой пергамент, Он обожает сына, и четверга нет, Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят По какой-нибудь замечательной блади мэри. Кнолл человечней сына – по крайней мере, Он утешает женщин, которых тот отвергает.
Вот какая-нибудь о встрече его попросит, И придет, и губа у нее дрожит, и вот-вот ее всю расквасит, А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь, Он глядит на нее, как сентиментальный бассет.
«Я понимаю, трудно с собой бороться, - И такая, в глазах его легкая виноватца, - Но стоит ли плакать из-за моего уродца? Милочка, полно, глупо так убиваться».
Нынче Говарда любит Бет (при живом-то муже). Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже, Приезжает на час, хоть в съемочном макияже, Хоть на сутки между гастролей даже, Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же», Только он не любит и эту тоже, От нее ему только хуже.
Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса. Ни одного усилия, даже танца. Почему я прошу только сигарету, они мне уже «останься»? Ослабляю галстук, они мне уже «разденься»? Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца, Эти люди мне просто не оставляют шанса». Кнолл осознает, что его сынок не имеет сердца, Но уж больно циничен, чтоб из-за этого сокрушаться. Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе поутешаться».