ты привыкла, бывают свободными здесь только кассы и уборщики, что за тобой после смены таскаются, твой картонный стаканчик к губам обожжённым прижался, ты не крикнула, ты пожалела эмоции. скаредность.
в чашку волос упал – после той пневмонии ты сыпешься, смотри, кашлять нельзя, чтобы премию выдали в августе, на вершине горы маслоу смотришься стильно и выигрышно, но ты не альпинист, а кассир просто – сильно не радуйся.
ты привыкла, быстрей челнока дни бегут солнцепадами, по ручью бледно-красного кетчупа, будто похожего на ну жижу, которая в венах, которую прятала, а она всё равно на виду, будто звёздное крошево.
ты рисуешь портреты мазками крупнее, небрежнее, память лица стирает, как грифель с доски влажной тряпкой, ты способна знакомых узнать, только в рамках погрешности, и куда возвращаться с работы самой не понятно.
но ты по-своему счастлива, у тебя всегда всё по-своему, и нет ни малейшего шанса до упора прожить в одиночестве, и осенью только, ночами бессонными, совьими по покатым крышам домов прыгать хочется.
центробежные силы внутри разрывают квазарами, гулкий шум поутру в восковой голове оставляя, если мысли там есть, то они замурованы, замкнуты, и сегодня там лозунг be happy зачёкнут. be violent.
ещё пару деньков, маме можно отправить получку, жаль, нельзя ей отправить всю в мире получку, все деньги, третий месяц на фразу: ты как? отвечаешь: получше, хорошо – не приедет. глаза никуда ведь не денешь.
говорят, что не сразу с ума сходят, а постепенно, по кайме потихоньку сьезжая улыбкой загадочной, в посетителях видела крыс и была в том не первой, только первой, кто нёс яд крысиный, на кухню крадучись.
и, сжимаясь от жалости в точку, полна ты решимости, деловито всё утро за стёклами окон маячила. ты как будто внесла поименно всех в свой список шиндлера, а потом оказалось, что список не тот – он палачевый.
и я чувствую, как превращаюсь в недвижимый памятник твоему вероломству и ноги вросли в пол из кафеля говорят же – в фастфуде питаться не очень-то правильно, зачастую, фастлюди бывают опасней отравлены.