Бутлегер из двадцать седьмой квартиры, пустая ветровка на вешалке. Сыро. Ткут в лимбе холсты. Сегодня, Исус, не котируй мою альвеольную сыворотку. Сегодня, Исус, не рисуй мой лик скорбящим, тоскущим и высоким - я - мальчик, теряющийся от молитв и брошеных черных окон. Оконные рамы летят с грохотом, и их меняют на белый пластик. Харе Рама! Рама - в кофту прячется в кродиловой пасти вязанной шерсти, после шести спадает темп уличного бытия. Видно, листва шелестит, хотя, не видно ни зги. Сгинь театр влачащий спины, лучше - вакханалия и бурлеск, оспины, шрамы, и грубый стимул плетью из мягких рыбацких леск. А - ты, лис, веришь, что нам открылись нарисованные двери? Степной волк, заилились реки прерий. И - танго под танками, и - ересь крамольная, и сердца чарующий декаданс; я вызвонивший тебя пранкер с колокольни пустых чердаков, заколоченных касс. Билеты кончились. В зале - тесно. Взлетел перекупщика-грача ценник. Есть только два ужасающих места в спектакле - на самой сцене. И там, где меланхоличная дрянь высовывает грудь в глазок - вырви из меня и скорми ветрам кричащий на мир кусок. Читай меня словно себя, стремглав, вскакивая в тамбур века, - а я, твоими губами солгав, буду стихов калекой. Моя дорогая, милая, познакомься, вот - алкоголик, наркоман Исус, он что-то невыносимое колет себе в вены входя во вкус. И он танцует на мокрых перилах, кричит "Пацифизм - устарел. Сожги!" - Он сегодня очаровательный и бескрылый веры моей жид. Лежит месяц, как будто его повалило и отлюбило да ненавистило, не навестив, - это - любовь моя - опустилась до масти, до горечи, до горсти. Но если бездомной и рыжей подачку кинуть, - она усядется вылавливать твоих блох - проженная любовь, вся выженная, какую сумел, сберег. И мимо этих чудес завалящих, иди - по стрельбе каблуков и кофт, - однажды, когда я сыграю в ящик, сыграю - в ящик своих стихов. Ямщик мой, индеец, тебе читаю, малюй губы, Малюта и бес, - я чту твое имя на М., отчаянно не могу его без. Безвыходность - ложь. Ложка не существует. Ложится снег ровно на ворох ресниц. Интересно, какую в тебя - большую? - или маленькую всадит вирусом кровопийц. И в летаргической спелой симфонии всех обвалов и котировок, будешь волочить фон чувство на фоне языков и рук, саксофонов и монтировок. И словно натиск и штурм стихи прими в руки как самозащиту, - трави их, поэзия - это стрихнин на человеческое рассчитанный.
Вот вечер. И бромно, и купоросно. И выльется все в очередной запой, - ты просто смотри на картавые звезды слепой и чужой зимой.
И плавится воском солдатик из сказки, и спички заканчиваются в коробке. Жизнь художника - это мазки и маски сплавляющиеся по руке.
А у поэта жизнь - оторви и выбрось, а у поэта семь пятниц, и ни одного воскресения. - Читай мой радиоактивный выброс как драп, как драму и кризис у невростеника.
Видишь, моя кардиограмма, полна аритмии и артишока, - Камо грядеши? На дне стакана ты и твое внутреннее, из кишок. Чуть тише и я становлюсь - шепот, я мягче ворса и ближе метели, - послесловие - поцелуй с привкусом кофешопа и белой выстиранной постели. Но выгнут позвоночник и скручен в жгут, и не дает ни шагу конвой ламп, - закутайся в эту одну из шкур толченого вы пыль стекла. Как стекловата и сеновал, не приживай к соскам - вытекшие из руки слова, мой стихотворный скат. И больше кружев и трикотажа, и свитер ярче, весна в пути. Даже если немного страшно сдавать свои губы в утиль.