он хранил на фалангах пальцев её тепло. он берёг в пересохших ладонях истлевшую нежность. он пускал по течению воздуха армии слов. он кричал, прикусив воротник; он кричал про любовь, вспоминая вчерашнюю осень. уже не надеясь залатать сотни дыр, сотни трещин до мозга костей, пропуская весь город сквозь рёбра, но мимо ушей, он пинал тротуары, кормил белым хлебом мышей, что водились в подъезде, бывало, подумав: «уже ль я забыл тот октябрь, уже ли иссохла потребность в запредельно далёкой, но всё ещё памятной Ней?».
и, как правило, в этот момент что-то больно щемило и вгоняло под кожу шурупы, мешало дышать. и в такие мгновения совесть его материла, мол, твоя разнесчастная память тебе не перила, чтоб тебя, перетёртого в пыль, в вертикали держать.
и он шёл, покупал пол-батона, пиная бордюры. шпаклевал и латал свой скелет гарнизонами слов, неизменно храня еле-еле живое тепло в пересохших руках, как лоскут неразменной купюры.