Что мне расскажет спящий проводник? Пустые, дребезжащие стаканы на столике купейном у окна, несущегося мимо станции, мелькнувшей в темноте. Мента, курящего в кулак заснеженной пустыни, точнее — глубины. Где, как нетрезвый, глупый ученик, стыдливо вывернув карманы,- мир наш пред Господом поник.
Когда со мною встретится она - веселая, без грима, проявятся ли строчки на листе бумаги, что я комкал и таскал в башке своей, как в мусорной корзине, поверив благородной пантомиме - ее безмолвной красоте? Когда минуты станут длинными руками неотвратимой смерти, чем время будем мерить мы? Во что сыграем с ветром, облаками - одни среди зимы? одни среди зимы?
Что мне расскажет Родина моя с плывущими кусками на экране Любви замерзшей, вьюгой февраля, в пустой и темной пропасти зрачка по расширяющейся звездной пилораме? С водой технической, прокисшей в кране, в разбитом шприце тощего торчка, что в туалете просыпается, зевая, и смотрит на поля. и смотрит на поля.
Страж у дороги - пухлый снеговик, смотрящий зорко черными углями на сползший в яму старый грузовик, и тусклый мат, и полный жизни крик. Заливисто сверкает детвора, лишенная абстрактного мышления, мир символов нелепых разрушая, ни с чем чужим взгляд этот не мешая, сметает нас, как мусор со двора.
Что мне расскажет нищая старуха на злом перроне, с полным узелком картошки сваренной - назойливая муха, под хамством мокнущая, как под кипятком? За поездом устало семенит - глазами, полными разлуки и труда, руками, верными прощению и ласке. - Сынки, еда... - чуть слышно говорит, - кому, сыночки, деточки, - беда…
Что мне расскажут эти города: Многоэтажки, склады, чьи-то норы, Одушевленные граффити гаражи Бездомные кирпичные заборы? Унылая, неверная среда всех дней недели, ловит поезда, что до смерти ей надоели. Окраин грязных этого покоя никто не ценит, верится с трудом, что столько поколений есть в крови сего надоя. Но там, где третий, рядом ещё двое, и свечкой теплятся церквушка и роддом.
Куда они все едут? Куда они все едут? Куда они все едут? Что влечет нас в панорамах дальних что в этих городах суицидальных где каждый жест и чувства любят счёт? Где всё конечно, кроме пустяков, что вечностью особенно любимы. И хочется простить мне сопляков, в пространство бросивших: «Нет, не рабы мы… Нет, не рабы мы… Нет, нет не рабы мы…»