По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: 'Ах, закройте, закройте глаза газет!' Письмо. Мама,громче! Дым. Дым. Дым еще! Что вы мямлите, мама, мне? Видите - весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма o- а -o а - ма! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, и вдруг,- надломивши тучные плечи, расплакался, бедный, на шее Варшавы. Звезды в платочках из синего ситца визжали: 'Убит, дорогой, дорогой мой!' И глаз новолуния страшно косится на мертвый кулак с зажатой обоймой. Сбежались смотреть литовские села, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костелов, пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: 'Неправда, я еще могу-с - хе!- выбряцав шпоры в горящей мазурке, выкрутить русый ус!' Звонок. Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет. 'Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!'