Он был мне близок, стал мне – ах! – моя стена источена. Он видит сны в моих глазах – свои-то заколочены. Его улыбка в клочья рвет, и нервы перекручены. Еще чуть-чуть – и он начнет улыбаться круглосуточно, нешуточно, острее, чем Небесное Копье. Когда он явится ко мне, я буду без оружия. Ворвусь в него, прижму к себе, смолчу: ну почему же я Не ослеплен, не отвращен, как все другие-прочие? И будет ночь, и мы вдвоем, а дальше – дело случая, не худшее, не лучшее, но, кажется, мое. А до тех пор – молчу и слушаю его, опасного и верного. По глади мрака моего он отплывет от берега. Он так влюблен в себя, что скоро воплотится в имени, И все увидят сквозь стекло, подернутое инеем, то сильное, что вижу я, что было до него. Смутивший время, приучивший к ожиданью вечному Своих как будто бы друзей, в другом пространстве встреченных, Идущий смело по ножам, похожий удивительно На то, что чувствую я сам – такой же недействительный, сомнительный, пронзительный, как злое колдовство. Опасно быть случайным зрителем того, как мы поем в два голоса. Любой, коснувшийся его, болезненно уколется. Любой, кто обратится в слух – тот обратится в ненависть, Но этим не смутить его – он в двух шагах от вечности бессмертия, беспечность – или тщательный расчет? Что было до него живым – становится искусственным. Он недоступен даже тем, кто пробовал на вкус его. Он – не любовь, он не мечта, и без него не грустно мне, Но рухнут Небеса, когда я перестану чувствовать, да, чувствовать плечом его плечо… А до тех пор – молчу и слушаю.