Проживи как я, хоть двести лет, хоть триста, хоть на месте сидя, хоть чертя кривые, - ты в таблицы восковые, не уверуешь, как я. Мудрено читать на воске... Да и мир - скорей подмостки, чем, увы, библиотека. И плевать какого века есть метафора сия.
Ты невзлюбишь этот темный балаган, с его скоромной болтовней, с битьем предметов кухни, с блеяньем кларнетов и жужжанием гитар, с невменяемым партером или любовником - премьером, что на горе всем актрисам, хоть и выглядит нарциссом, все же пахнет как кентавр.
Ты дерзнешь, как от заразы, прочь бежать, презрев наказы, коих альфа и омега в отрицании побега, дескать, тоже болтовня! И раскаешься тем паче в должный срок. Но как иначе? Я ведь брал счета к оплате, а тебе с какой же стати быть удачливей меня?
Новом Глостером, в пустую принимая за крутую гору плоское пространство, станешь ты менять гражданства с быстротой сверхзвуковой, примеряя, как для бала, антураж какой попало - и драгунский, и шаманский, и бургундский, и шампанский, и церковно - цирковой...
Так и вижу, как в Гранаде или в Бирме на канате ты танцуешь, горд и страшен, меж бумажных крыш и башен пред бумажным божеством и, понятный божеству лишь, весь горишь и торжествуешь, но - в Крыму ли, на Суматре - все опять - таки в театре, и опять - таки в плохом.
Лишний раз над башней ближней промахав руками лишний час и лишний раз дотошно убедившись только в том, что твердь воистину тверда, ты отпустишь руки словно раб цепной, который бревна ворошит и камни движет, и отчаянье пронижет плоть и кровь твою тогда.
И совсем уже бесстрастно, ни контраста, ни пространства не боясь, уже у края, прямо в публику ныряя, прямо в черные ряды, ощутишь спиной негибкой, что глядит тебе с улыбкой кто-то вслед. И будет это Люцифер, носитель света, ангел утренней звезды.
- Без моей команды, - скажет он, - вокруг тебя не ляжет мгла, и медленной волною не сойдется над тобою восхитительная тишь. Так что где-нибудь в Лаосе потанцуй еще на тросе или где-нибудь в Майами помаши еще руками, может, все-таки взлетишь.