Это было в Сан-Франциско, где укрылись мы от сыска Си Ай Эй и КГБ – русский и американка – ночью, душной, как Шри-Ланка, в нежной классовой борьбе.
Звал я ту девчонку «гринга». Между наших губ искринка возникала, стрекоча. Мы отчаянно балдели в ту эпоху от Фиделя, и от Че, и ча-ча-ча.
Но напрасно наш отельчик сладострастно ждал утечек информации из уст. Были занятыми губы, и нам стало не до Кубы, не до Кастро и лангуст.
Боже мой, как мы хотели жить всегда лишь в том отеле, никуда не выходя, и сжимать без остановки лишь друг друга, как винтовки, и писать стихи в листовки бородатого вождя.
И не верили мы страстно, что стареет даже Кастро, что не вечен СССР. Мы конец капитализма предрекали – в том клялись мы, поедая камамбер.
А потом – в нешевеленьи утром плыли мы на лени, как на медленном плоту, и пылинками все мифы над левацкой Суламифью золотились на свету.
Но история – ловушка. Испарилась ты, «левуша». Полуиспарился я. Развалилась наша слитность, все смешалось в кучу, слиплось в ком осклизлого вранья.
В США на кинорынке заработать на «левинке» могут, кто не дураки. А в Москве, как за отвагу, тех, кто гнали танки в Прагу, называют «леваки».
Эй, история! Куда ты? Левые партбюрократы в лимузинах воровато ездят, шапки заломив. Нам осталось только слушать порознь Путина и Буша, Порознь – скушно. Порознь – душно. Где же ты, моя «левуша» – сломленная Суламифь?