Любиночки – что за словечко... На посиделках у крылечка шепнула ты: «Смелее будь. Зайди под кофту. Там, как печка», и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе. Изба встречала, скрипнув глухо. «Я, коль сравнить с тобой, старуха. Шестнадцать есть?» Набравшись духа, я сдунул с губ небрежней пуха: «Давно уж было... В январе...», – и золотилась медовуха, шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы по краю острого ковша, когда поверх овчиной шубы я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», а я совсем не отвернулся и от восторга задохнулся, взымая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку: «Бесстыжий, зыркать не моги!», и, сделав мне в душе зарубку, легко перешагнула юбку, и трусики, и сапоги, став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка, белым-бела, лицом смугла, меня раздела, как ребёнка, рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще смущался я того, что гол, но я в тебя, дрожа от счастья, как во вселенную вошёл.
И стал впервые я мужчиной на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно – пять лет назад был муж убит. Закрыла ты глаза невольно, его представив, может быть.
Был пчёлами твой лоб искусан. Узнав, что мне пятнадцать лет, упала ты перед Иисусом, рыдая: «Мне прощенья нет».
И он простил тебя, конечно, за то, что ты, почти любя, стекляшкой бедного колечка в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела, грудей нетроганно тугих ты наперёд тогда хотела – чтоб я любил тебя в других.