* * * шел себе, шел, никого не трогал, - и тут, как в омут, попал в хоровод. без толку дергаться: влип, как в мед, в растрепанный звукоряд. взяли за правую жарко и цепко, за левую - слабой и влажной рукой, пахли несладким вином, золотым сентябрем, спросили: кто ты такой? я не сказал им. они не ведают, что творят. горят - и не ведают, что горят. яркие, темные, страшные, мутные, как в бреду, идут - и не чувствуют, что идут. а я не пойду.
что мне до их тревожных, надтреснутых, ломающихся голосов, что мне до их раскрашенных лиц, до их безумного танца, толку мне - знать, чья в руке моей мерзнет рука... утром они превратятся в продавцов фиалок, аптекарей и кузнецов, преподавателей латинского языка, семинаристов и благородных девиц,
только я останусь как был - за то, что посмел смеяться, покуда они текли сквозь меня водой, венецианской густой водой, смолистой кровью агавы, карминным глянцем.
гляди же, как я останусь, как буду жить - с улыбкой, которую страшно и трудно смыть, счастливый, как идиот, с улыбкой, которую не берет вода - морская, святая, чистая, черная, родниковая, прочая, вот моя ночь - шла чернО и длинно, легко и страшно - уплыла из рук, уколола, спряталась под ребром: целовать то кленовый лист, то губы гипсовой магдалины, то теплый край деревянной чаши, то струнное серебро.