Она приходила, сама безупречность Не в меру курила, не в меру спала. Вином разливалась извечная вечность И все отражала поверхность стола. А он так любил, он испытывал муки, Ревнуя ее даже к старой луне. Кричал, обнимал и заламывал руки, Поймав ее снова в раскрытом окне
А он любил ее ложь, ее смех, ее тень Старый радужный дом и следы на песке, Губы, плечи, улыбку, ладони, колени, Жилку синего цвета на бледном виске. И утром испутанных кос позолота Пробужденье, закат, и обьятья и грудь Только мучает вновь, не хватает чего-то, И мечется грусть, ища что-нибудь.
Она оставалась еще на минуту, Еще на мгновенье, и хлопала дверь. А он терял сон и звонил все кому-то И снова к ней шел островками потерь. Да света в своем лабиринте не видел, И пил в холостом одиночестве ром, И клялся забыть, и себя ненавидел И снова шел в гору с тяжелым крестом.
Ведь он любил ее ложь, ее смех, ее тень Старый радужный дом и следы на песке, Губы, плечи, улыбку, ладони, колени, Жилку синего цвета на бледном виске И утром испутанных кос позолота. Пробужденье закат, и обьятья, и грудь Только мучает вновь, не хватает чего-то И мечется грусть ища что-нибудь
А в домике старом, заботой укрытом, За запертой дверью огня полоса. Она умирала в пространстве закрытом, Искала для крыльев свои небеса. Ходила по краю на старом балконе, Грустила по чьим-то фальшивым полям И рвалась синицей в зажатой ладони К каким-то своим журавлям, журавлям...
А он любил ее смех, ее ложь, ее тень Старый радужный дом и следы на песке Губы, плечи, улыбку, ладони колени Жилку синего цвета на бледном виске И утром испутанных кос позолота Пробужденье, закат, и объятья, и грудь, Только мучает вновь, не хватает чего-то, И мечется грусть, ища что-нибудь.