Когда рыцарь Печального Образа летел с крыла мельницы, — он очень унизительно и обидно дрыгал ногами в воздухе, а когда упал и разбился, — был очень одинок.
Так хочется ласки! И вруг — я мечтаю — попадает он в этом состоянии к русской Мавре, к нашей полевой русской Мавре, уж она бы его укачивала, примачивала, перевязывала:
«Ах ты, мой болезный! — Ты, мой роженый! Тебя ведь тоже мать, сосунка глупого, качала, горя не знала, а ты всё квакал, да сосал, да гулькал».
А где-то далеко на севере, гнулись бы тростины, сохли и мокли бы чалка-чалки. Кричали бы чайки-чайки!
***
Он доверчив, — Не буди. Башни его далеко! Башни его высоки. Лоб его чистый — На нём весна. Сорвалась с ветки птичка — И пусть несётся, Моли, моли, — Вознеслась и — лети! Были высоки и упали уступчиво Башни! И не жаль печали, — покорна небесная. Приласкай, приласкай покорную Овечку печали — ивушку, Маленькую зарю над черноводьем. Ты тянешь его любовь, Его простодушную любовь, как ниточку, А что уходит в вечность? Верность, И его башни уходят в глубину озёр. Не так ли? Полюби же его.
***
Когда он уже слёг, — он всё повторял:
— Да нет, я не рыцарь, я просто Алонзо Добрый!
И просил у них прощения, что беспокоил их своим безумием. Они же нарочно вернули ему, как погремушку: «Рыцарь!
Когда он всё равно слёг и умирал. «Пускай поиграет напоследок бедняк своей мечтой!»
— Да нет, вы убедили меня, я уже не тот безумец-гордец, — я просто Алонзо Добрый.
«Спи, болезный», — от жалости не знает, что сказать, старая.