Что ты знаешь, Тэйми, о других, не таких, как мы, У которых ни трещины нет в середине кормы, У которых тела упруги, рубашки заправленные в штаны, И всегда заточены сабли, и курки всегда взведены, И ни капли чувства вины.
Как друг друга они целуют, Тэйми, и зубы у них блестят, Они делают даже не то, что могут, а только то, что хотят, Как идёт им любой цвет и всякий наряд, Как их матери гладят им брюки, а они изнывают от скуки и вечно на чём-то торчат, как отцы их молчат.
Знаешь, Тэйми, как их женщины жарки и как легки, как похожи они на тех, о которых ты пишешь стихи, Но внутри у них что-то такое, что лучше тебе не знать, и наутро у них на лбу проступают грехи, и они накладывают мэйк-ап, каждый раз, как только покинут кровать.
Если бы, Тэйми, они были такие же точно, как я и ты, Их бы каждая тварь узнавала за три версты, И за ними бы волочилась до самых ворот, И заглядывала бы им в глаза и смотрела в рот, Потому что легко отхватить от чужих щедрот, Когда мясо с изнанки, и прямо вот…
Но к чему эти тонкости, если они вокруг беззаботно спят, не разнимая рук, Голоса их хмельны, и податлива плоть у подруг, И пускай они реагируют уже не на смысл, а на звук, но у них не бывает никакого «вдруг»…
И ты думаешь, Тэйми, что мы их переживём, Потому что мы верим, и знаем, куда идём, Потому что любовь мы из каждой строки наскребём…
Но ты знаешь, Тэйми, несправедливость вся в том, Что они изнутри сияют точно таким же огнём, Как и мы, когда любят друг друга… И мы никогда не поймём, Как у них получилось не выпасть из круга.
Письмо второе
Кто мы, Тэйми, скажи, как нам себя назвать - Каждый раз, как в последний, ложащиеся в кровать? Не научены ничему, кроме петь, писать и страдать, И разматывать сердце, как пластырь, Чтобы вечно кого-то латать.
Мы не лекари и не пекари… мы даже не рыбаки. Но порой нас вскрывает так, что свет пробивает кишки. Тяжелы наши мысли, слёзы легки. Отчего же нам плачется, Тэйми, какая у нас беда? Просто стыдно признаться, как взрослым нам хочется иногда, Чтобы мама и папа любили нас маленьких, там и тогда… Ладно, не думай об этом… так, ерунда.
Ты замечаешь, Тэйми, как ночью взмывают над городом наши дома, И летят всё выше и выше? И можно сойти с ума, Понимая, что утром с нами случится не небо, не космос, а та же тюрьма, И мы сходим с ума, но привычно выходим опять из своих квартир, И идём покупать хлеб и кефир.
Из своих персональных пустынь шлём друг другу скупые звонки, Из двухкомнатных поднебесий, из чумы, из пурги, из цинги - Мы всё тянем незримые нити, словно пальцы одной руки, Но по-прежнему так далеки…
Всё, за что нас полюбят, Тэйми, не сейчас, а когда-то потом, Мы уместим в одной тетради всё целиком. Если нам повезёт, наша музыка останется под потолком колдовать, вынимая душу. Посмотри, я ведь тоже трушу. Но это же вовсе не повод молчать о чём-то таком…
Кто мы, Тэйми, скажи, если дарим то смерть, то любовь, то грусть, Я смотрю на нас, слушаю, трогаю, и не разберусь. Всё окажется просто однажды - я взлечу и на звонкие нити порвусь, И рассыплюсь по небу, как ты. Ну и пусть, моя радость… и пусть, пусть…
Письмо третье
Слушай, слушай, это же глупо – вот так надраться, чтоб всё посметь. С вечера в сердце мерцает золото, утром в башке звенит только медь. Если вечно с изнанки ноет, а с лицевой ещё можно терпеть - Это не жизнь, Тэйми, это такая смерть.
Просто однажды от нас уезжают, уходят, и с кем-то живут далеко самые наши любимые – падают в прошлое, как в молоко. И больше оттуда ни звука, ни строчки, ни слова - вообще, ничего! Ты живёшь потом, а в тебе дыра – величиной с тебя самого. Иногда ты в неё смотришь и думаешь: ого!..
Слушай, Тэйми, ведь мы потому так легко проживаем друг друга насквозь, Что ныр