На Запад, на Запад тропою теней Всё с воем уносит — туда, где темней, Обноски, и кольца, и лица — как шар в кегельбане, Как в мусоропровод — и всё растворяет в тумане. Так что ж я такое? Я — хляби предвечной сосуд, Во мне средиземное море приливом, отливом мерцает. Я уши заткну и услышу, что в ракушке, шум, И сохнут моря и сердца их. А что остаётся на сохнущем быстро песке? По пальцам тебе перечислю в тоске: Моллюски, и вирши, и слизни, и локон, Но вот уж песок, подымаясь, зачмокал. Человеческий голос, возвышаясь, доходит до птичьего крика и пенья. Ах, вскричи будто чайка — и ты обретаешь смиренье. Я и так уже тихая, до отвращенья. (Цветы от ужаса цвели, хотя стоял мороз, Антихрист в небе шёл — средь облаков и звёзд. Но вот спускаться стал, и на глазах он рос. Он шёл в луче голубом и тонком, За ним вертолёты летели, верные, как болонки. И народ на коленях стоял и крестился в потёмках. Он приблизился, вечной холод струился из глаз. Деревянным, раскрашенным и нерождённым казался. Нет, не ты за нас распинался! Но он мерно и чётко склонённых голов касался). Всё с воем уносит — и только святые приходят назад. (Вот Ксения — видишь? — босая — в гвардейском мундире до пят, Кирпич несёт Ксения, и нимб изо льда полыхает). Всё ветер уносит на Запад тропою теней. И стороны света надорвало пространство крестом, Как в трещащем и рвущемся ты устоишь — на чём? Лучше в небо давай упорхнём. Туда — на закат, где, бледна, Персефона С отчаяньем смотрит на диск телефона, Где тени и части их воют и страждут, Граната зерном утолишь ты и голод, и жажду.