Мне показала меня осень, скользнув по сердцу ржавым ножом. Куда бы взгляд я свой не бросил – в каждой луже мой лик отражён.
И каждый ветром сорванный лист, тлея, шепчет мне в укоризну: “Всяк, кто сердцем своим не чист, не постигнет счастья в жизни!”
Ну а мне бы хотелось петь об ином, наивную песню, утешения ради, оттого провинившись сладким вином - пою, с пресной слезою во взгляде:
“Пускай, в плечах я сутул и узок, пускай, мои щёки не налиты румянцем, зато под звучанье небесных музык я, обнявшись с землею, вращаюсь в танце!”
Да – вращаюсь! Вращаюсь до рвоты! И, ни что, казалось бы, меня не страшит, только трезвость бьёт в прежние ноты, и вновь оглашает пространство души:
“Ты сам себе по крови чужд, ведь пред собою ты не честен, а это - высшее из нужд для сердцепенья чистых песен, для сердцепенья чистых песен!”
...Дерево наше истекает смолою, а мы не в силах его излечить, и ветви его сгнившей листвою в пасти времени стали горчить.
Не ужель сей листве не быть зелёной вовек?! Дьявольским смрадом рыгает тот тлен, в непрерывном течение отравленных рек, вечно будит пульсировать проклятие ген.
Отцы наши, кончились там, где мы появились, а мы кончимся там, где начнутся отцы!? А может круги эти на нас надломились, и волки будут сыты не кусая овцы?!
Я всем добром своим разозлился, на то, что свободу мне цепь даровала. Кто мрак обнаружил, тот сам озарился впитав света больше, чем небо давало!
Я жив, я жив, я ещё не зачах, мне уже поздно гореть в аду, и мне слишком рано в райских краях рвать с древа яблоки в зелёном саду,
Но вот братия наша - это дело иное: взбесили тишину визгом разных сирен: кому-то небо, сквозь окошко стальное, а кому-то земля с прострелами вен!
Заболевшая ветвь обречена на ампутацию, но ведь смерть звена ломает систему! Смерть звена - это жизни пульсация, бьющая по венам не погибнувших звеньев...
Раздувая свой вспотевший висок злостным напором моего добрословья - я, рвя последний своего нерва кусок, буду громко орать: БЕРЕГИТЕ ЗДОРОВЬЕ!