Идите к черту, паруса и шхуны, Я вспомнил Рим шестнадцатых веков, Там на костре горел Джордано Бруно На распрекрасной площади цветов, На пресловутой площади цветов.
Я не пою про дали с парусами, Я не пою про зори и рассвет, Нет, у меня сейчас перед глазами Стоит одно лишь аутодафе, Стоит живое аутодафе.
Я вижу все, святое милосердье, Глухой толпы расширены зрачки. Еще один аспект проблемы смерти, Горят иль нет в огне еретики, Горят иль нет в огне еретики.
И он горел, и пламя языками, Его сжигая, билось об гранит, И площадь в вопле с вздетыми руками: Смотрите все, смотрите, он горит, Смотрите все, смотрите, он горит.
И я смотрел, и видел, как клокочет В горящем теле цвет его крови. Как мог не знать он, что толпа не хочет Ни его мысли, ни его любви, Ни его мысли, ни его любви.
Он еретик - бесчестье и презренье, Он еретик - проклятье и позор, И поколенье шло за поколеньем, Еретиков бросая на костер, Еретиков бросая на костер.
Что из того, что позже или ране Все будет, будут зори и рассвет ? Пока из искр возгорится пламя, Трещат снопы их в аутодафе, Трещат снопы их в аутодафе.
И век за веком, плотными рядами Шагают ноги в пыльных галифе С своим порядком, с тюрьмами, судами, Но с неизменным аутодафе, Но с неизменным аутодафе.
Мне снится сон: по выжженым страницам Бредут колонны траурных годов. Мне снится, снится смерч по серым лицам, Мне снится пепел с площади цветов, Мне снится пепел с площади цветов.