С темного неба, как из ночлежки душной, сонное и тупое, смотрит лицо ее с миною злой и скучной от перепоя. По ней стосковались бары, вакхово стадо млеет, — сброд салютует дымом дрянной сигары луне городских окраин, трущобной фее. И та не в обиде — как дома в любой подворотне. И по сердцу каждый бражник луне городских окраин — бывалой сводне, искусной в полночных шашнях. Трущобный содом хохочет, ликуют ловцы удачи; луна воровская, кума непроглядной ночи, о темных делах судачит. А свет фонарей в тумане сочится, как яд из ампул, и плачет шарманка, — и тяжко толпу дурманит таинственный вальс сомнамбул. Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний — я вот над трущобным мраком куда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой, махнув помелом гулякам. Ищет ночлег оборванец, стихают шаги за дверями, полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц, и мостовые стелятся пустырями. И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитарой слоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной, спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старый и никому не нужный.