Ну что же, мой ангел, ты в траурной позе застыл? Ты знаешь здесь всё: даже больше, чем знает сам Город… Твой брат с Петропавловки в гости ко мне заходил – И я навсегда его речью остался распорот.
Он мне рассказал, что сменили трамвайный маршрут, Что снова на КАДе – ремонт и безумные пробки, Но главную новость он скрыл: механический шут, Она затаилась внутри разноцветной коробки.
Однако, поведав о том, что на Ладоге – штиль, Что в Русском музее скруглили картины кубистов, Он вдруг перешёл на несвойственный ангелам стиль И стал говорить непривычно серьёзно и быстро.
«Ты знаешь, – он мне говорил, – что сегодня любой, Кто раньше кормил своим творчеством только знакомых, Имеет возможность юродствовать перед толпой, За стиль выдавая любой поэтический промах?»
«Ты помнишь, – всё спрашивал он, – этот новый поэт, Который грозился, что жизнь проживёт покороче? Такой же позёр оказался. И силы в нём нет. Но все, как обычно, купились на резкие строчки.
Эстетика бунта народу пришлась по душе, И парень отлично пополнил привычных обойму, А сквозь лицедейство виднелось всё то же клише. На это я был поначалу столь мастерски пойман.
Качаясь на сцене, как маятник, с кипой бумаг, Как с хлебом готовым объевшийся рифмами пекарь, Он, бывший Шутом, убедил всех вокруг, что он – Маг... Олицетворение нашего скудного века.
Я дал ему шанс: я стоял у него за спиной И тихо просил прекратить истеричные вздохи, Но он не услышал, плескаясь по сцене волной, Себя, очевидно, считая приметой эпохи.
Эпоху контузил овацией зрительный зал. Я слабо надеялся – бред этот был не нарочным. ...А в дальнем углу, незамеченный, Бродский стоял, И с мрачным презрением сравнивал этого с прошлым».