Прислушайся. Мне стал невыносим любой из способов мышления. Как маятник над бездной Раскачиваюсь между предпосылок. Все повторится. Все исчезнет. Все восстанет – обновленным .
Все эти храмы – миражи, не больше. История – разбитая купель, и если к ней склониться, различишь на дне ее – страх смерти. Изменчивы, как дым, мы невесомей света – но принадлежим земле и мраку.
И я учу, отчетливо и ясно, – так учит смерть. Ученье таково: мы – порожденье космоса. За элементом элемент, мы – только буквы, знаки языка, часть текста, что говорит с последней ясностью: смертельной простотой.
И человек – играющий ребенок. Божественная искра, осколок звездной катастрофы, горит в его груди, – гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти. На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями…
Над поверхностью вод проносится ветер – воплощение грез воды, на ветру трепещет пламя – воплощение грез ветра, из пламени рождается земля – воплощение грез пламени, по земле бегут потоки вод – воплощение грез земли.
А пониманье – лишь осколок света, отблеск звезды погибшей. И когда ты ищешь меру всему, что есть, – блуждаешь в снах, что возникают из твоих противоречий, дыханье жизни и дыханья смерти, из ускользающей мечты… Но есть и вечность.
Вы говорите, я пою хвалу войне? О, нет. Но мне известна горечь мира. Звездный огонь и молнии удар способны обратить кусок руды в сиянье стали, блеск клинка.
Деревья на ветру поют. Философ познáет песни смысл. Так боль дает побег. Охваченная пламенем конюшня, и лошади, привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли.
Я обозрел все: землю, ветер, воды, – и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец, что этот мир, стремящийся порвать иллюзию – не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра, покуда ждет Неведомого Бога.