Переулки пусты. Город вычурен и бумажен. Дождь на каждом окне оставляет витой автограф. Словно ртуть льётся ночь из замочных скважин
под графитовым потолком. Где-то в клинике мерно пикает кардиограф, наклонившись тихо к стальной кровати, где полгода кто-то дышит на аппарате и в глубокой коме, но хуже ком - не почувствовать кожу, что стянута и тонка, не промокнуть в ливень, не вздрагивать от звонка и лежать здесь беспомощным и нагим.
На другом конце разлинованного мирка В огоньках и размером с настольный глобус, кто-то под вечер садится не в свой автобус и случайно видит её с другим. Ту, которая говорила, что он любим, Что всегда будет помнить, как неустанно он катал на спине и за руку её держал; но становится всё искажённо вокруг и рвано, Повторяя изгиб скорпионьих жал, за окном раскачиваются строй-краны. Приливает кровь, ему кажется вдруг, что он опрокинутый вниз со скалы высокой, Будто колокол, но с отломленным языком, Словно лампа, от которой остался цоколь. И два шага от радости - до курка, Полмгновенья от веры - до отрицаний. Он не знает, не знает, что люди глупы, пока любовь дирижирует их сердцами. Что четырнадцать миллиардов простых сапог и вращают всю эту немую глыбу, что на ней верна сложнейшая из дорог, что у жизни один синоним, и это - "выбор". И кто бы себя не мнил здесь каким героем Время лежит на шее у каждого, как удав Обвивая всё больше, но мир этот так устроен, что вперёд не пройти, чего-нибудь не отдав: последних пятьсот - за билет на ночной сеанс, монохромную жизнь - за горстку цветных историй. И если кому-то внезапно даётся шанс, Может, где-то сходят с назначенных траекторий и идут ко дну чьи-то белые корабли.
Он сидит в салоне ни жив ни мёртв. И обшивка шипит под обстрелом капель.
Падает вниз катетер на той стороне земли, и босые ноги встают на холодный кафель.