Ничто не изменилось. Тело дрожит, как дрожало до основанья Рима и после, в двадцатом веке, до и после Рождества Христова, пытки были и есть, лишь земля стала меньше, и все, что происходит, — как будто здесь, за стенкой.
Ничто не изменилось. Добавилось лишь людей, и кроме старых провинностей явились новые, действительные, внушенные, минутные и никакие, но крик, которым тело за них отвечает, был, есть и будет криком безвинной жертвы, согласно вечной мере и реестру.
Ничто не изменилось. Лишь манеры, церемонии, танцы. Жест рук, заслоняющих голову, остался, однако же, прежний. Тело извивается, дергается, вырывается, сбитое с ног, падает, подгибает колени, синеет, пухнет, истекает слюной и кровью.
Ничто не изменилось. Кроме теченья рек, контура лесов, побережий, пустынь, ледников. Средь этих пейзажей душа блуждает, исчезнет, вернется, то ближе, то дальше, сама себе чужда, неуловима, уверена и не уверена в собственном существовании, тогда как тело есть и есть и есть, и некуда ему деваться.