Начну рассказ теперь, жаль, если не сумею, Как наш товарищ пел в двадцатом, перед смертью... Он умер для того, чтоб мы не умирали. Каратели его израненного брали. Заржавленным прутом испытывали спину. Умаялись, потом велели рыть могилу. \"А может, ты споешь?\" - смеясь, спросил хорунжий, Надутый, будто ёжь, увешанный оружьем.
Луна ползла как тиф, безжизненно, сурово, И вздыбился мотив, и зазвучало слово. Пел песню комиссар, пел, выбрав гимн из гимнов. Пел, будто воскресал, пел, голову закинув. Пел, будто пил вино, пел, хвастаясь здоровьем. \"Мы наш\" - он пел, - \"мы но... мы новый мир построим\". Был темным, как земля. и мокрым, как из бани. Пел, еле шевеля разбитыми губами.
Шептал слова не в такт, упрямо повторялся. И получалось так, что он не пел, а клялся. Литые фразы жгли с зарей перемешаясь. Хорунжий крикнул: \"Пли!\"... А песня продолжалась. Была грозе сродни, светилась и трубила. В руках у содатни плясали карабины. Дрожали молодцы. Ни стати, и ни прыти... Великие певцы, пожалуйста, замрите!
Смотри, уходит мгла, светлеет поднебесье, И силу набрала расстрелянная песня. Широкий день встает над жизнью недопетой, А песня та звучит уже над всей планетой!