Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, Над старинными томами я склонялся в полусне, Грезам странным отдавался, – вдруг неясный звук раздался, Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне. «Это, верно, – прошептал я, – гость в полночной тишине, Гость стучится в дверь ко мне».
Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья… И в камине очертанья тускло тлеющих углей… О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней – О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, – О светиле прежних дней.
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне. Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: «Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне, Поздний гость приюта просит в полуночной тишине – Гость стучится в дверь ко мне».
Подавив свои сомненья, победивши опасенья, Я сказал: «Не осудите замедленья моего! Этой полночью ненастной я вздремнул, – и стук неясный Слишком тих был, стук неясный, – и не слышал я его, Я не слышал…» Тут раскрыл я дверь жилища моего: Тьма – и больше ничего.
Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный, Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого; Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала, Лишь – «Ленора!» – прозвучало имя солнца моего, – Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, – Эхо – больше ничего.
Вновь я в комнату вернулся – обернулся – содрогнулся, – Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того. «Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось, Там, за ставнями, забилось у окошка моего, Это – ветер, – усмирю я трепет сердца моего, – Ветер – больше ничего».
Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною походкой Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней, Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей, Он взлетел – и сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся, Видя важность этой птицы, жившей долгие года. «Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, – Я промолвил, – но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда, Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?» Молвил Ворон: «Никогда».
Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало. Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда. Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится, Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда – Сел над дверью говорящий без запинки, без труда Ворон с кличкой: «Никогда».
И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово, Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда», И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, – Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года, Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда». Ворон молвил: «Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной. «Верно, был он, – я подумал, – у того, чья жизнь – беда, У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда, Вновь не вспыхнет никогда».
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая, Кресло я свое придвинул против Ворона тогда, И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной Отдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да. Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда», Страшным криком: «Никогда».
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный, Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда, И с печалью запоздалой головой своей усталой Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: Я – один, на бархат алый – та, кого любил всегда, Не прильнет уж никогда.