Всё посредственно, стерто, истоптано, мой малыш. Вот все смотрят глазищами, рты раскрывают: «Ишь, посмотри – не жена, не сестра, не мать, а целует в лоб так легко, так бесстыдно и черт ее не берет, будто вовсе не чтит ни иисусов, ни джа, ни кришн.
Завтра плесень укроет хлеба, а могилы – цвет. Вся любовь их, по госту, канет, сойдет на нет. Homo sapiens любят по Фрейду - и дать, и взять. Я сижу у воды и тревожу морскую гладь. Кто же я среди них всех? Господи, дай ответ.
Та, что взращена, как своя, среди трех мужчин да четвертым, ушедшим в темень – поди ищи, возлюбила их, как братьев, как свет и всё. Один шаг за дверь – раскаркалось воронье, и звучало что-то про социум, статус, чин, инстинктивную тягу, абсурдность ее идей, что бывает выше же что-то в умах людей, чем кровать и что у кого в штанах.
И присвоили душам пол, и брызжал рассвет, как слюна всех тех, кто пред богом давал обет «и в любви, и в горе…», а после, сломав печать, находили новое тело и сон на чужих на плечах. На такую любовь плевала я двести лет!
И живя в этой всей грязи, не ища причин, не забудь меня унизительно уличить, что взводила любовь и дружбу в единый ранг, обретя не слово, но прочный духовный фланг, что не видела в душах этих тела мужчин.
Потому что мне эти рамки – песок, зола, потому что душе - душа, а телам – тела. И не важно, что и над чем здесь имеет власть - я пряла эту нить, пряду и продолжу прясть, обретя не сеть, но небо и два крыла.
За бревном в глазу не увидеть сожженный лес. Ляг под небо - чувствуй вселенский пресс, и пусть слово твое обретает массивный звук, а плечо - тепло и тяжесть любимых рук, облегчающих твой незримый телесный крест.