Он играл в старом сарае на заброшенном пианино. Прятал его под кучей фуфаек и старых шмоток. Он играл и задорно припевал "хава нагила". Он еще не раз порвет свою глотку.
Немцы оккупировали город. Убивали каждого, кто попадется им на пути. И когда беда добралась до их дома. Он играл. И не мог, не закончив, уйти.
Был расстрел. Всю семью. Две обоймы. Он играл и слышал выстрелы в доме. Он играл. Он пел. И он плакал. Видел фашиста в дверном проеме.
Глаза в глаза. Отчаяние и беспощадность. При виде дула он не пригнулся и не стал плакать. Он продолжал играть. Он продолжал показывать жадность. Он знал, в какую сторону через пару мгновений падать.
Опущен ствол. И пальцы прекратили бегать. Тот, что с автоматом целился в него, Тот, что мать с отцом убил, не знал, что делать! Он просто рядом сел. И попросил сыграть еще.
Те продолжали жечь дома. С улыбкой кровожадной, Те продолжали убивать. Не зная чувства жалости. Он продолжал играть. В заброшенном сарае. А немец слушал и не мог сдержать той радости, Видя, как у парнишки голову срывает, Как у ребенка. От самой вкусной сладости.
Сожгли весь город. Каждый дом и каждый переулок. В живых остался только он. И знал об этом лишь один. Они сидели рядом, и оба, потушив окурок, Знали, сейчас последний выстрел, гражданин.
Оставив пачку сигарет и 6 кусочков хлеба. Он улыбнувшись, вышел. Ни сказав ни слова. А парень сквозь дыру смотрел на небо. Задумался. И начал играть. Снова и снова.
И каждый месяц, поздно ночью открывалась дверь. И слушатель тот с хлебом, спичками и сигаретами, Садился возле него. И понял лишь теперь. Что по-настоящему можно назвать победами.
Играть и душу отдавать тому, Кто всю семью, без доли сожаления, В могилу уложил, подобно одному. Тому, кто даже не просил прощения.
А он играл. Он пел. Он отдавался до последней капли! Для единственного слушателя в его маленьком мире. К его приходу он надевал самые лучшие пакли. И выступал в большущем зале. Четыре на четыре.