Этот город составлен из пробок, пустых разговоров, бутылок, ментов, иномарок, спешки, давки, сирен; опоздавших "прости"; сигаретного дыма; подъездов и арок; истекающих светом витрин; голубей; глянца; провинциальных амбиций и волнующих снов, в коих каждый плебей - щеголяющий ксивой, моделью и тачкой патриций
Здесь разбилось так много надежд тех, о ком не рождают газеты и шоу скандальные толки - босяки - и они не решатся пройтись босиком по его тротуарам - так больно кусают осколки.
Здесь с утра замечаешь, что за ночь на метр подрос небоскрёб на углу. Изогнувшись пунктирной, бесшабашенный кран образует гигантский вопрос, а вопрос, даже тот, что не задан, здесь, ясно, - квартирный.
Здесь всегда - межсезонье, а воздух - угарная смесь. Если небо с землёй поменяются, выкинув сальто, не заметит никто, ибо кажется часто, что здесь даже небо намазано слоем густого асфальта
Этот город не верит давно ни любви, ни слезам - верит в деньги и в них же влюблён. Бескорыстно. Деньги - мера всего и всеобщий сезам, открывающий двери и храмы. Вовеки и присно.
Здесь в сердцах пустота, а в глазах - фейс-контроль и дресс-код. Смотрят, словно банкир на клиента, просящего ссуду. Если б я ещё верил в какой-то счастливый исход, это б не был исход, вероятнее - бегство отсюда.
Я рванул бы в рекламный раёк, я - прескверный москвич, но люблю этот город, каким бы он ни был уродом. Это просто стокгольмский синдром. Так кирпич любит стену, в которую был по ошибке вмурован.
Здесь с годами морозы всё мягче. В душе - всё лютей. Как гигантский циклоп, завершая открытие века, он не может прозреть, потому что так много людей, здесь, так много людей, но так мало, увы, - человека.
Мы замёрзнем в аду, потому что при жизни горим на большой сковородке, покрытой дорожным тефлоном.
Здравствуй, я-уж-не-помню-какой-там-по-номеру-Рим, ставший, как это свойственно им, Вавилоном.