С тяжким грузом и с хрустом в суставах день наползает на Ватикан, отражая небо в гнилой воде, где купается снег-баклан. Я несу свой груз – свинец и уран – он под кожу мне тычет нож. Нависает грязный щелочной туман и кислотный крошится дождь. Я забыл, как сахар по языку растекается сладким льдом, я забыл как соленые ветры жгут обливая солью лицо, я забыл как зимний кислотный дождь, щелочной туман бередя, очищает мир... Ты стоишь и ждешь под разбитой аркой меня. Ждешь пока приду я, блестя стеклом, и умерю свой нервный тик; и как будто бы всем обломам в облом не запнется пьяный язык, говоря: «Ну вот я к твоим ногам брошу свой постылый костыль!» Упадет костыль, приминая хлам, сигаретных пачек кресты. И хромой ногой загребая грязь, загребая мусор и снег, я пойду гулять, за тобой держась, словно в наркотическом сне, и твой русый локон, духами полон, поведет меня за собой. Изменяя форму, туман щелочной за моей сомкнется спиной... Кто увидит – пусть не протрет глаза, как портянкой грязным платком, все-равно ему будет, что сказать безнадежно беззубым ртом. Каждый день цепями звенят, скоты, поломать кому-то костей... Щелочной сомкнется над нами дым, за спиной сомкнется моей. Но все это – гон, да, все это ложь, ты давно не помнишь меня, и под аркой вообще никого не ждешь, чешуею своей звеня. Я иду, пиная труху и хлам, дым тяну из трубы и плююсь; нависает грязный щелочной туман, сокрывая ядреный груз. И с тяжелым хрустом в суставах, день наползает на Ватикан, отражая небо в гнилой воде, где купается снег-баклан. Я несу свой груз – свинец и уран – он под кожу мне тычет нож. Нависает грязный щелочной туман...