она приходила, сама безупречность не в меру курила, не в меру спала. вином разливалась извечная вечность и все отражала поверхность стола. а он так любил, он испытывал муки, ревнуя ее даже к старой луне. кричал, обнимал и заламывал руки, поймав ее снова в раскрытом окне
а он любил ее ложь, ее смех, ее тень старый радужный дом и следы на песке, губы, плечи, улыбку, ладони, колени, жилку синего цвета на бледном виске. и утром испутанных кос позолота пробужденье, закат, и обьятья и грудь только мучает вновь не хватает чего-то и мечется грусть еще что-нибудь
она оставалась еще на минуту, еще на мгновенье и хлопала дверь. а он терял сон и звонил все кому-то и снова к ней шел островками потерь. да света в своем лабиринте не видел, и пил в холостом одиночестве ром, и клялся забыть, и себя ненавидел и снова шел в гору с тяжелым крестом.
ведь он любил ее ложь, ее смех, ее тень старый радужный дом и следы на песке, губы, плечи, улыбку, ладони, колени, жилку синего цвета на бледном виске и утром испутанных кос позолота. пробужденье закат, и обьятья, и грудь только мучает вновь не хватает чего-то и мечется грусть еще что-нибудь
а в домике старом заботой укрытом за запертвой дверью огня полоса. она умирала в пространстве закрытом, искала для крыльев свои небеса. ходила по краю на старом балконе, грустила по чьим-то фальшивым полям и рвалась синицей в зажатой ладони к каким-то своим журавлям, журавлям...
а он любил ее смех, ее ложь, ее тень старый радужный дом и следы на песке губы, плечи, улыбку, ладони колени жилку синего цвета на бледном виске и утром испутанных кос позолота пробужденье закат и обьятья и грудь только мучает вновь не хватает чего-то и мечется грусть еще что-нибудь