Песня о старом Хермеусе Море, бессмертной хранительнице Апокрифа и смертном, который ее любил (муз. Лиза Бронштейн, сл. Айрис Гамильтон)
У старого Хермы Моры улыбка как у кота. О нем говорят, он - бездна, но глупость. Всего лишь мер. Из кубка цедя суджамму, смеется: "Иди сюда. Негоже, пройдя сквозь стражей, стыдливо стоять во тьме.
Внутри моей черной книги есть способ пойти назад, Но только подумай, что же за сила тебя тут ждет?" У старого Хермы Моры и вовсе не старый взгляд: Насмешка и любопытство, - а голос тягуч, как мед.
Он ставит свой полный кубок на стопку сгоревших книг. И кожа бела, как звезды, а волосы - будто тьма. "Да ты, - поднялся даэдра, - храбр не по годам, старик. Я знаю, зачем пришел ты. И знает она сама".
"Садовник Людей коварный, - вдохнув из последних сил, Так гость ему отвечает, - воистину, стар и сед. Я ран за все эти годы немало уж получил, Но здесь мне пронзили сердце. Назад мне дороги нет".
Смеется Хермеус Мора, в зрачках его рваных - мрак, Клубится, зияет, в путы затягивает умы. "Ты слышал о нашем друге. Как звали его?.. Мирак?.. При нем мой родной Апокриф подобием стал тюрьмы.
Зато оглянись же нынче. Мой дом - словно дивный сад. Его создала таким та, которую ищешь ты". Старик опускает плечи, но ясный и смелый взгляд Встречается с взглядом принца, исполненным пустоты.
"Да что же, а, старый Мора? Ты слушаешься ее?" Даэдра кривит улыбку и снова берет бокал: "Молчал бы ты, глупый смертный. Ты слышишь? Она идет. Мой гость, безрассудно храбрый, да что же ты? Задрожал?"
...На ней золотое платье. А кожа - как будто снег. И в ярких глазах когда-то знакомо клубится тьма. Она так давно в Забвенье. Не мер и не человек. И истинно: эту участь она избрала сама.
"Ну здравствуй, мой друг любезный, - смеется она с тоской. - Какими судьбами, милый? Как стражу ты одолел?" Хермеус садится в кресло, надменный, сухой, прямой, Глотает свою суджамму... и вроде бы не у дел.
А гость забывает клятвы, не помнит простейших слов, Сжимает костюм, промокший от пота и от крови. Он думал, что к смерти точно за годы свои готов, Но сердце, забыв о ране, заходится от любви.
Он помнит, как были вместе, насмешливы и юны, Как пели в дороге песни и пили в трактирах мед, Одними слыли из лучших, кто выбрался из Норы, На краже пусть не поймают - и нету других забот.
Влюбился он, правда, позже. Когда, вытирая кровь С усталых эльфийских пальцев, он клялся хранить в пути. Она была Довакином - какая уж тут любовь. Тут время и место выспаться не так уж легко найти.
На мертвом, сухом Солстейме Хермеус за ней пришел. А может, она вернулась... Да, впрочем, уже плевать. Он ей дал Вселенной мудрость, в Апокриф ее привел, Заставил хотеть вернуться. Заставил пообещать.
Ах, старый Хермеус Мора. Прекрасен, как снежный эльф. О нем говорят, он бездна... Но, видимо, не всегда. "Мой друг, у меня подарок, - он шепчет. - Простая смерть. Болтают, она - награда для тех, чьи ушли года".
"Постой, - его просят тихо. - Позволь мне ему сказать..." И старый Хермеус Мора склоняется как-то вбок. "Ах что за привычка право - всех смертников целовать В холодный, сухой, неровный, практически мертвый лоб?"
В глаза ей не смотрит путник - они не ее теперь. Она, улыбаясь слабо, касаясь седых волос, Бормочет: "Ах, хочешь, верь мне, а хочешь, совсем не верь, Но смертной еще немало теряла я горьких слез.
Я думала, что заметишь, ведь в Рифтене рядом - храм... Мечтала, как сила Мары нас свяжет с тобой навек. Но ты был как рыжий ветер. Подобен был всем ветрам, Сметающим то, что слабо. Мой ветреный человек".
"Прощай, - он с тоскою шепчет. - Прощай, да хранят тебя..." Слова его замирают, и губы так ледяны... Густая тень книжных залов сгущается и, клубясь, Его забирает в недра какой-то иной страны.
У старого Хермы Моры улыбки не может быть. Он просто густая бездна с десятками тысяч глаз. "Ты что же, - он громко тянет, - все помнишь, что есть - любить?" "Я помнила, принц, когда-то. Когда-то. Но не сейчас".