Только давай по-честному: что прибрал к себе – то Твоё, а не делать из этого вторсырьё.
В крайнем случае – чтобы сразу двадцать.
Потому что лучше ад, чем заново пробираться через это всё: уносящее варежку чертово колесо; мальчик Вова, знающий абсолютно всё; мама, которой нет до пяти часов; и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают, и как кусаешься, а они оттаскивают, обнимают, успокаивают.
Нет уж, прибрал – клади за пазуху и веди себя, как хозяин. А то отнял чужую игрушку, выпотрошил – и сует назад.
* * *
Он нисходит, а тот как раз выходить, и они встречаются у реки, - многоногой, влачащей по мутным волнам барсетки, сумочки и тюки, изливающейся из первого к Рождественке, к Воскресенке, из последнего - в мертвые черные тупики.
Им обоим пора бы уже начать – а они молчат и глядят друг другу через плечо. А вокруг все течет себе и течет, никто их не замечает, - только дежурный у эскалатора что-то чует, нервничает, когтями оглаживает рычаг.
Это пятница, восемь вечера, жар подземный, измученные тела, а они читают в глазах друг друга о своих заплечных, говорящих: «Я за тобой пришла», - и бледнеют, склоняют увенчанные чела, --
и не оборачиваются.
Потолок не сворачивается. Лампы не чернеют, не источают чад.
И тогда дежурный у эскалатора переступает копытами, медленно вдавливает рычаг.
Эскалаторы замедляют ход. Предстоящие выходу падают на чело. Над Москвой остается ночь, все черным-черно. Эти двое невидящими глазами глядят вперед, - и Христос безмолвствует, и Орфей поет:
«Нет, у смерти нет для меня ничего. Нет, у смерти нет для меня ничего.»
* * *
В потной маршрутке по дороге к продуктовому рынку она представляет себе аварию, - как они оба попадут в рай, где он будет любить ее заново, - так, что перестанет болеть в груди при виде рекламных буклетов с идиотскими пальмами. Восемь лет брака; все еще можно будет собрать по косточкам, - думает она, - под златолистыми деревьями, в осиявающем пламени, среди дивных плодов, лежащих ошую и одесную.
Маршрутка резко дергается, объезжает "волгу", останавливается у вывески с яблоками и апельсинами.
Он представляет себе аварию, - как он попадет в рай и там, наконец, выплачется.
Идет душа, качается, вздыхает на ходу: «Ох, я сейчас убью и украду, и возжелаю, - я уже желаю! - ведь я душа живая.
Я день за днем, от страха чуть дыша, иду-иду, послушная душа, - деревенеют ножки, - и только б не упасть (случайно вправо шаг), и только б не упасть (случайно влево шаг), - не сбиться бы с указанной дорожки от дома до метро, до дома от метро сквозь темные холодные дворы.
И я едва жива - а досточка качается. И все мне не забыть, что досточка кончается, - и я - я все равно! - я скоро упаду.
Так пусть уж лучше я убью и украду, и отравлю колодцы в Пуату, и Украину уничтожу гладом.
Меня ли испугаешь адом.»
* * *
Как умирают пятого числа? Как умирают третьего числа? Как умирают в первый понедельник? Лежат и думают: "Сегодня все музеи закрыты - санитарный день. Всё неживое чает очищенья, и чучела спокойней смотрят в вечность, когда стряхнули месячную пыль." Как умирают ближе к четырем, - в детсадовский рабочий полдник? А ближе к новостям? А в шесть секунд десятого? А в пять секунд? А в три? А вот сейчас? Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.
* * *
Оля болеет, Лёля её врачует. Оля встает и ходит, Лёля ног под собой не чует. Лёля в Оле души не чает, Оля Лёлю не замечает. Оля кончает, Лёля ее качает. Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается. День и ночь у Оли в правом виске ворочается. Учит Олю работать училкою христаради. Держит её ум во аде.
* * *
Смерть, возвратившись с кладбища, не проходит на кухню ужинать, а прямо в ботинках вал
Школа Злословия - Линор Горалик (1) В ролях: Линор Горалик Описание: В студии — прозаик, поэт, эссеист Линор Горалик. С 1989 года она ... ... 10:01. Школа Злословия ...