Был день лучезарен, июля была середина, когда по уступам нагорья взбирался один я, и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни - опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне, дыхание выровнять и отдышаться в покое; а то, ускоряя шаги, опираясь рукою на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье к высотам, где хищников ширококрылых владенья, где пахло шалфеем, лавандою и розмарином... А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.
Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни, один пролетал по нетронутой, девственной сини, утес вдалеке различал я, высокий и острый, и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой, и цепи бугров на земле оголенной и бурой - останки доспехов старинных, разметанных бурей, - открытые плато, где вьется Дуэро, и это подобно изгибу причудливому арбалета вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды, темнея, светлея, текут серебристые воды
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья, и ныне не вняла холодным дарам чужеземья Чем бредит она? Может, кровью - эпохой отваги, когда сотрясало ее лихорадкою шпаги? Все движется, облик меняет, уйдя от истока: и море, и горы, и сверху глядящее око; но здесь еще призракам старым открыта дорога - народу, который в войне полагался на бога. но здесь еще призракам старым открыта дорога - народу, который в войне полагался на бога.