Бывает сердце так сурово, Что и любя его не тронь! И в тёмной комнате глухого Бетховена горит огонь. И я не мог твоей, мучитель, Чрезмерной радости понять. Уже бросает исполнитель Испепелённую тетрадь.
[Когда земля гудит от грома И речка бурная ревёт Сильней грозы и бурелома,][1] Кто этот дивный пешеход? Он так стремительно ступает С зелёной шляпою в руке, [И ветер полы раздувает На неуклюжем сюртуке, —][2]
С кем можно глубже и полнее Всю чашу нежности испить, Кто может ярче пламенея Усилье воли освятить? Кто по-крестьянски, сын фламандца, Мир пригласил на ритурнель И до́ тех пор не кончил танца, Пока не вышел буйный хмель?
О Дионис, как муж наивный И благодарный как дитя! Ты перенёс свой жребий дивный То негодуя, то шутя! С каким глухим негодованьем Ты собирал с князей оброк Или с рассеянным вниманьем На фортепьянный шел урок![3]
Тебе монашеские кельи — Всемирной радости приют, Тебе в пророческом весельи Огнепоклонники поют; Огонь пылает в человеке, Его унять никто не мог. Тебя назвать не смели греки,[4] Но чтили, неизвестный бог!
О величавой жертвы пламя! Полнеба охватил костёр — И царской скинии над нами Разодран шёлковый шатёр. И в промежутке воспалённом, Где мы не видим ничего, — Ты указал в чертоге тронном На белой славы торжество!