Я очень ясно вижу. Я чувствую нутром, как с нею по Парижу мы запросто рванём. А также мне сдаётся, что, глядючи на нас, от зависти загнётся весь ихний Монпарнас.
Хоть справа глянь, хоть слева - один сплошной плезир. Она чиста, как Ева, прохладна, как пломбир, и вся одета в смелых таких полутонах, а я при этом в белых штиблетах и штанах.
И если, скажем, будет тяжёлым мой карман, тогда мы с ней, как люди, зайдем в кафешантан. Купив совсем случайно фиалковый букет, найдём чрезвычайно отдельный кабинет.
Допустим-предположим, а вдруг, а может быть, что там, как раз, мы сможем себя уединить. По глянцевому краю, шурша, пройдёт игла, и тут же заиграет пластинка из угла -
одну из тех мелодий, что так приятны нам, Чего-нибудь навроде «тарья-дэрья-дэрьям». Потянет-одурманит под аккомпанемент, и вот, глядишь, настанет решительный момент.
Но, может, и случится, чего я так боюсь: внезапно омрачится наш радужный союз, красоток всего мира единая черта - попрёт из-под плезира рязанская туфта.
И вдруг она как ахнет: «Ах, нет! Ах, нет! Ах, нет! Понюхайте, как пахнет фиалковый букет!» Подскочит, отвернётся - по-своему права. И мне уже придётся подыскивать слова.
Потом-то все, наверно, окончится «о'кей»! Но сколь ж надо нервов! У нас оно ловчей. До боли мне знакома вся эта благодать. Опять же, будь я дома, я знал бы что сказать.
У нас бы я не стал бы терзать мадмуазель. «Подумаешь, - сказал бы, - какая цитадель!» Сказал бы: «Мол, не жалко! Возьмите ваш платок!» Но это ж - парижанка! А Запад - не Восток.
Кругом одни загадки, того гляди - сгоришь. Поэтому, ребятки, не еду я в Париж! Пою красивым басом и дергаю струну, всё крепче с каждым часом любя свою страну.
Хожу по Конотопу среди родимых стен и не стремлюсь в Европу. На кой она мне хрен! Хоть губы ваши жарки, спокоен я вполне. Прощайте, парижанки, скучайте обо мне!