я взрослею под одеялом — держу ружье наготове и без звука смотрю эротику по РЕН-ТВ
Мои треки это отказ от линейного восприятия времени: вечность в которой мне сразу и пятнадцать и тридцать. Вылезаю через форточку на ночь на день рождения. Богатый жизненный опыт помогает отстоять в споре позицию. Мой несуществующий брат, он же воображаемый менеджер, не дает скиснуть эмоциям, как будто я навсегда в пубертате. Ему стоит только надавить на нужную железу и раскрывается сердце, как с конфеты снимается фантик. Сила первой любви помогает мне, старику, подняться по лестнице, от кризиса среднего возраста не вскрыться. Свежесть ощущений, вкус хлеба и прочие признаки детства проношу контрабандой и вливаю в свои релизы. Кручу педали, подъезжаю к реке на своем велике. Пусть утонут мое одиночество, старость и жир когда я нырну в холодную воду с крутого берега и страх утонуть в простынях напомнит, что я еще жив. Загоняю себя в угол сцены ночными кошмарами, путаюсь в проводах, падаю на пол между папой и мамой. Выступление кончилось, я расписываюсь на флаере и, чтобы не загордиться, одновременно огород вскапываю. Диафрагмой сжимаются стены, зима превращается в лето, моя жизнь — это формула с одной переменной. Я безнадежно тяну руку к последнему свету и старческий стон преобразуется в крик младенца. Как крыса в пластмассовом шаре заперт внутри своего большого сердца. Захлебываюсь и тону в глубоком пожаре, одновременно блюю радугой и истекаю желчью. Как крыса в пластмассовом шаре заперт внутри своего большого сердца. Захлебываюсь и тону в глубоком пожаре и тут же с другой стороны голый вываливаюсь.
Не хочу быть таким, каким я был лет десять назад, смотреть на эту грудь и чахлую спину, если бы на ней были веснушки, я бы взял опасную бритву и вырезал каждую как с Марком Хантом расправился Федор Емельяненко. Тети и дяди и пьянки в красной и черной от вина и пива постели отражаются в горячем зеленом чае, за пределами кружки с которым вы все живете и блеете (?). Я никогда не был достаточно добрым или злым: вот когда я захватил замок своего лучшего друга, мне пришлось убить всех до одного его родных. У меня не осталось ничего и даже сил для испуга. Нет, по утрам я не просыпаюсь в Игре престолов, но каждый раз жалею о том, каким был вчера. Я так далек от своего детства, что даже переодел голову — она смотрит из щелей и хохочет во снах. Я никогда в свой доширак не высыпал приправу, подруга был дома одна, но я не заходил в гости. Американский пирог, порнуха и Blink-182 – посижу еще один, что-то мне опять не здоровится. Послушаю чужой смех — звучит(?) из телевизора, напишу себе письмо, напьюсь и будет мне удивительно. Найти его под подушкой на завтра и посмеяться над тем, сколько в нем тоски и как мало смысла. Палачи ночью вворачивают штопор кому-то в ногу, журналисты празднуют день рождения в кафе, я взрослею под одеялом — держу ружье наготове и без звука смотрю эротику по РЕН-ТВ. Палачи ночью вворачивают штопор кому-то в ногу, журналисты празднуют день рождения в кафе, я взрослею под одеялом — держу ружье наготове и без звука смотрю эротику по РЕН-ТВ.
Все временно – только успевай привыкать. Я просыпаюсь ребенком: моя лестница (полоса пыли), уходит следом от самолета через мокрую одежду, через слепой дождь, через руки цвета мертвого мяса. Дрожь. Я слышу шепот: «не всё, что закончилось — классика», «не все плохие герои убиты в “Зорро”». Смотри в начало, где первый в жизни снег нелепую в шапке голову. Я прыгаю на спор под лед, боясь быть вторым — вода как холодный нож вспарывает нерв, неумолимо открывает ненависти в киселе. Мы танцуем в грязном отражении луж, лето мелькает лучами в мутной воде — протягиваю к нему руки, цепляя красными пальцами лед. Но телефонный провод гудит в ответ: «Ты где? Ты где?!» Я в грязной ложе, тону в чайной ложке. Воспоминания детских лет оживают перед глазами, случайно в каждом из дней минутный фантом. Холод цепляет за руки, уводя их на самом деле (?). Воздух где? Всплываю вечерами между дном и адом. На моей улице у