Страшно и тихо в доме , - часы бы с боем,- да не поможет, будет, пожалуй, хуже. В белых плащах с кроваво-красным подбоем, конница грозовая скачет по лужам. И, когда правит Навь мирком заоконным, в полночь потустороннюю, в час запретный, вещи живут по непонятным законам, пряча от человека свои секреты. Слышно: стучат копыта гулко и дробно, гнутся деревья, в туман отпуская души; кажется, дверь отворится, скрипнет утробно,- выглянет домовой, до того беззащитно плюшев, что захочется взять его на руки, убаюкать, ну, на худой конец, приготовить ужин. Смотришь на дверь , а она онемела - ни звука; съёжилась в ужасе, стала ниже и уже. Tени, в разных углах, попеременно, в схватках, полных мучений, начнут кривляться. Их одиночество выродит гуимплена, тифлосурдией страдающего, паяца. Он от стены оторвётся, - чего уж проще, в слышимом только нежити, тёмном гимне, вытянув руки, слепо пойдёт наощупь. Тихо и страшно. Господи, помоги мне!
Зеркало дрогнет, состарится амальгамой; как фотоплёнка, проявит чужие лица; только на миг промелькнёт молодая мама...
Богово семя, чёртова колесница, - мчится и высекает печаль и морок.
А на плите кипит-выкипает чайник, с треснутой ручкой, с самым простым узором...