Собака Даша у нас страдает. В будке, на цепи, на проволоке. Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная. Ночами воет. Будит. Беспокоит. Встал я утром. Пришел утром к ней. – Ты чего воешь по ночам? – спросил я Дашу. – Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего? – Душа болит. – Вот не знал, что у собак душа. – Но мы же воем. – А мы хохочем. – Я думала, что это лай. – Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду... – Нет, – сказала Даша. – Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел? – Боюсь, что да! – В мои-то годы? – Боюсь, что нет! – Что же ты всего боишься, босс? – Я каламбурю, пёс. – А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот, что ты сделал со мной, мой хозяин. – Снять ошейник? – А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных… – А я и не знал. – А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смотри… А вот так надеваю… – Значит, и сбегать не хочешь? – Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром – не могу, не могу… Я не могуууу… – Ты выть мне перестань, собака. – А ты теперь прикинь: мне сколько? – Год примерно. Это много? – Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал? – Ха! – Нас было шестеро. Нам было хорошо. – Ну, вам и есть там было нечего. – Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть? – Ха… – И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь. – Хочешь назад? – Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки… – Ты всем мешаешь. – Ну выгони. – Ты успокойся. – Я спокойна. – Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь. – Лучше его сюда. – Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет! Молчи… Молчи… Я вышел и сторожу приказал затянуть ей ошейник.